На пятачке несанкционированной уличной торговли у десятого магазина, на сдвинутых в недружный ряд занозистых ящиках из-под эквадорских бананов, расставлены небольшие по формату картины в имитированных под патину рамках. Сюжеты на картинах своей незатейливостью и емкостью образов напоминали сельский лубок.
Центр притяжения «лубков» — дом, непременно бревенчатый, уютный, с плотным столбиком дыма из круглой трубы. Из главного окошка, в резных наличниках «век» смотрит опрятная старушка в добрых круглых морщинках и цветастом платке. В палисаднике чуть не в человеческий рост вытянулись мальвы и какие-то диковинные лазоревые цветы, названия которых я не знаю. Круглыми ладонями соцветий поддерживают крышу гигантские подсолнухи. На «вытканной» солнечными зайчиками завалинке греется кот величиной с доброго бычка. По улице бегает деревенская жучка, хвост крендельком. На огромной, подпирающей синее небо березе, в развилке ветвей примостились забавные идиллические старик со старушкой, из тех самых неразлучно-сказочных дуэтов, что «долго-долго прожили вместе и умерли в один день». Каким чудом они забрались туда со своими артритами и радикулитами, а, может, баня и жар деревенской печки спасает их от хвороб? Старик в тулупе и смешном малахае мечтательно глядит в небо, раскинув руки, как самолет, словно говорит своей старухе: «Давай-ка, бабка, полетаем?». А та смотрит на него с тихой смиренной любовью, заранее со всем соглашаясь.
С первого взгляда влюбляюсь в мечтательных деревенских старичков, двух попугайчиков-неразлучников. И непременно хочу тотчас же купить милый сердцу наив, напомнивший мне о каникулах в глухой, отрезанной от большой земли рекой и меловыми скалами, деревне на самом юге Пермского края, куда посуху можно было добраться от станции на лошади, впряженной в телегу, а в половодье и распутицу — на лодке иль пароме. Крайность, обособленность деревни от общего мир сказывалась на характерах ее обитателей, бесхитростных, наивных мечтателей, слывших в округе «чудиками», среди которых были доморощенные астрономы, изобретатели, поэты.
Бабушкин дом лицом был обращен к затканному васильками ржаному полю, а с исподней стороны огородами спускался к реке. Сохранившийся в моих воспоминаниях он так и просился на один из этих лубков. Оглядываюсь по сторонам: «Где же, наконец, ходит этот уличный Нико Пиросмани?»
И вдруг подкатывает бабулечка-божий одуванчик, маленькая, сухонькая, трогательная в вежливой своей обходительности: «Купите что-нибудь у меня? Вы не подумайте, не ради денег здесь стою. Продам картину — хорошо, не продам — тоже хорошо. Зато с народом общаюсь. Я ведь бывший учитель русской словесности и литературы. Привыкла на людях быть».
Протягиваю деньги, показывая на деревенских старичков — «попугайчиков-неразлучников». А сама не могу оторвать от нее взгляд. Встретить сегодня в уличной суете такой светлый лик — большая радость и удача. Глаза у бабули цвета голубого ситчика, хоть и «полиняли» от прожитых лет, а взгляд не погас, живой и веселый. Щеки — два запеченных до шоколадной кожурки яблока, а светлые морщинки на них — как неровно посыпанные бороздки сахарной пудры. Модный в 70-е годы прошлого столетия каштановый парик на солнце отливает марганцем, что придает бабуле моложавый вид и скрадывает чопорную строгость серого платья, выдающего былую его принадлежность к учительскому гардеробу.
Создательницу прелестных лубков зовут Ниной Андреевной Барановой. И тут-то выясняется, что я немного знаю Леню, сына моей новой знакомой — екатеринбургского художника Леонида Баранова. Мое шапочное знакомство с Леней помогает мне набраться наглости и напроситься в гости.
Нина Андреевна допускает меня в святая святых — свою мастерскую, которой ей служит крохотная кухня в «брежневке», два на два метра. Напротив двери — узкая «походная» лежанка, крытая старым, сработанным под гобелен ковриком. Основанием сего ложа служат антресоли от старого кухонного гарнитура, забитые тем, чем и полагается — пустыми трехлитровыми банками для будущих засолок. Над лежанкой — шерстяной самотканый ковер. Нина Андреевна выткала девять ковров, пока муж болел, и ей приходилось быть при нем неотлучно. А на ковре — тот же сюжет, что и на лубках. В центре композиции — добротный деревянный пятистенок. На далеком косогоре — церковь с маленькой колоколенкой. Бабушка с хворостиной гонит с пастбища корову с тугим, полным молока, выменем. На лавочке у дома непритязательный слух односельчан услаждает оркестр в составе папы-баяниста, сестры-балалаечницы и самой Нины-подростка с гитарой в руках.
Теперешней Нине, Нине Андреевне — 89 лет, и память возвращает ее в тот, вытканный на ковре сюжет:
— Папа директорствовал в нашей бобылёвской сельской школе, она была четырехлетка, а чтобы получить семилетнее образование — нужно было ехать в райцентр. Папа любил и тонко чувствовал музыку, живопись, и нам, детям, старался передать эту свою любовь. Наверное, это ему удалось.
… Сижу на уютной лежанке. Пью чай с конфетами. На подоконнике в неровно обрезанной по краям пластиковой бутылке буйствует куст помидора, вывесив на длинном стебле-шнуре гирлянду крепких зеленовато-молочных плодов. Герань полыхает пышными алыми соцветьями, сквозь которые утреннее солнце выводит узорчатую кайму на теплом ворсе ковра. Нина Андреевна гладит рукой вытканное «родовое гнездо» и рассказывает:
— Просыпаюсь в пять утра. Сразу не встаю: обдумываю сюжет будущей картины и план на предстоящий день. Потом делаю зарядку, навожу макияж, привожу в порядок платье для выхода в свет, готовлю завтрак и сразу обед — вдруг Леня приедет пораньше? Пока еда кипит-бурлит в кастрюльках — начинаю смешивать краски и рисовать. У меня здесь все — под рукой (в подтверждение достает из «обезручившего» и «обезножившего» серванта кисти, заветную перламутровую коробочку со свежими тюбиками красок). И я скажу вам: это дает мне силы жить.
Мне кажется, я раскрыла еще один секрет сияющих и по-детски удивленных глаз своей новой знакомой — Нины Андреевны: в свои почти девяносто она по-прежнему живет возле отчего дома, который не единожды выткала на своих коврах, а теперь возвращается к нему — в своих картинах.