Это только в кино показывают, что журналист всегда влипает в какую-нибудь темную историю, что у него обязательно должна быть куча влиятельных врагов и — расследования, расследования, расследования, которым киношный журналист может посвящать всю свою жизнь без остатка на протяжении года, двух и даже больше лет. В провинциальной газете все совсем не так: в основном — рутина.
Наши темы — отключили горячую воду и тепло, завалили мусором, покрасили тополя в красный цвет, потом и вовсе срубили бедные деревья. Весной люди начинают возмущаться ямами на дорогах, осенью чиновники бодро отчитываются, сколько километров заасфальтировали — каждый год одно и то же.
На День молока мы ездим в какую-нибудь деревню и картинно держимся за вымя буренки, которая не дает молока — стельная потому что. К нам приходят бабушки, недовольные своими соседями, администрацией и властью в стране в целом. Когда мы выходим на блиц, люди иногда даже не считают нужным остановиться, когда к ним обращаешься, а если уж и соизволят притормозить и что-то сказать, то потом не хотят называть имя/фамилию и фотографироваться.
Редкая журналистская «удача» — ЧП: когда в каком-нибудь общежитии рухнула крыша или когда начали вырубать очередные зеленые «легкие» Первоуральска. А если уж митинг, так вообще хорошо — фотографий колоритных куча, считай, первую полосу наполовину сделали!
Но бывают дни, когда у тебя складывается ощущение, что где-то ты нагрешил.
Среда. 23 июля 2014 года. День верстки.
В номер у меня было не так много материалов, в том числе — жалоба девушки на врачей, которые ушли в отпуска в то время, как детям нужно проходить комиссию в садики, и слезливый рассказ женщины, у которой из-за постоянных дождей вода из пруда заливает огород.
Утро. Главный врач детской больницы, которая могла мне за две минуты рассказать, в чем сложность прохождения комиссии, ушуровала в Екатеринбург, сказав мне, чтобы я ехала в больницу и общалась с ее заместителем. Рабочий телефон не отвечает, сотовый мне, естественно, никто не дает.
Делать нечего — собрались, поехали. Заходим в больницу, покупаем бахилы — мне попались оранжевые — первый раз в жизни видела оранжевые бахилы! — подходим в регистратуру.
— Подскажите, где Инна Викторовна?
— Поднимитесь на третий этаж.
Поднимаемся. Возле кабинета зама — очередь из двух очень злых теток, которые, узнав, что нам тоже сюда, сказали: «И не надейтесь, мы уже два часа сидим, ждем ее». Кабинет открыт, на месте никого нет. Сходили, поговорили с мамой, которая принесла драгоценное чадо как раз на комиссию, туда походили, сюда походили. Нет зама. Спускаемся с фотографом вниз, узнать, где сидит секретарь главного врача, чтобы она позвонила заму, чтобы та, наконец, явила себя страждущим. Секретаря не нашли, поднялись на третий этаж. Еще подождали. Решили сходить еще раз в регистратуру.
— А вы что, Инну Викторовну так и не нашли?
— Нет, — говорю, — не нашла.
— Так она вот тут, у нас в регистратуре, сейчас выйдет.
Натянуто улыбаюсь, глаз начинает дергаться. Встаю на выходе из регистратуры, чтоб уж точно зам не просочилась мимо, жду. Выходит. Подхожу, представляюсь, говорю, что мне нужно. Зам кивает головой, совершенно на меня не глядя, достает телефон и начинает не торопясь искать чей-то номер. Тут меня осеняет — она решила сверить мои показания с главврачом.
— Вы что, мне не верите? — вырывается у меня.
— Совершенно нет, — спокойно отвечает Инна Викторовна.
В коридоре телефонная связь пропадает, идем в приемную, минуты через три дозваниваемся до главной, которая, наконец, дает добро. Ровно за три минуты Инна Викторовна рассказывает мне все, что необходимо.
После больницы нам нужно попасть в парк, где наша администрация решила строить детский сад. Редактор сказала сделать пару кадров «на местности». Из больницы быстрым шагом до парка — минут десять ходьбы. Огорчает только то, что в гору. Я — с сумкой, фотограф — с фотиком. Пошли. Я, как человек относительно ленивый, знаю, что быстрее всего добраться до места можно, срезав путь. Вот и решили мы срезать через бывший санаторий, с одного края которого — шлагбаум, со второго — трехметровый забор из прутьев. Если шлагбаум мы миновали без проблем, то с забором возникла трудность. Калитка есть, но на ней висит замок. Сначала пытаюсь просочиться через прутья — голова прошла, плечи застряли. Даю заднюю, не хватало еще попасть впросак.
— Так, — говорю фотографу, — Аня, сейчас я лезу через забор, ты держишь сумку и фотик, потом передаешь мне, лезешь сама.
— Оля, не надо, пошли лучше обойдем, — призывает меня одуматься фотограф.
Нет, думаю, не пойду обходить — далеко.
С грацией кота-пенсионера взбираюсь на забор (три метра — напомню), перекидываю ногу, ищу опору. Опорой должна была служить калиткина щеколда, на которую я практически встала. Случайно толкнула калитку, которая, собачья дочь, взяла да и открылась. Опора из-под ног ушла, я повисла на руках, фотограф сложилась от смеха пополам.
— Аня, — заявляю я спокойным тоном, — прекрати ржать и закрой калитку, пожалуйста, мне висеть тяжело.
Аня начинает ржать еще сильнее, но все же пытается вернуть дверцу на исходную. Я наконец-то оказываюсь на земле, пыхтя от натуги, Аня спокойно проходит в калитку и интеллигентно прикрывает ее за собой. На коллегу не смотрю — стыдно. Шиплю сквозь зубы: «Если расскажешь кому, удушу». Дальше уже ржали вместе.
Но так как вышли мы непонятно в каком месте парка, а найти нам нужно было пристанище мохнатых беженцев, то бишь зоопарк, еще минут 20 мы метались среди сосен, чтобы отыскать нужный нам участок. Нашли, сфотографировали, пошли в редакцию.
С плотиной тоже все непросто. Есть бабушка, которая считает, что плотина работает неправильно, есть глава СТУ, который уверяет, что плотина работает правильно. Но мы же журналисты, нам нужно докопаться до истины — нужен специалист, который скажет, как должно быть на самом деле.
Начинаю соображать, кто может высказать экспертное мнение. Звоню в МЧС, там отвечают — плотина не наша. Гражданская оборона? Нет, говорить отказываются без санкции администрации. Звоню человеку, который давно из гражданской обороны уволился, но, по моему мнению, должен знать, как функционирует плотина — проблеме-то восемь лет. Не знает. Сижу злая. Редактор говорит: «Позвони в министерство природных ресурсов, там уж наверняка в курсе. Тем более не так давно приезжала их комиссия, инспектировала эти плотины». Звоню в Ебург раз, наверное, 15 — то трубку никто не берет, то сбрасывается, то переводят не туда, то человека, который мне может что-то объяснить, на месте нет. В четыре часа вечера, наконец, дозваниваюсь до прекрасной женщины по имени Надежда Виленовна.
— Здравствуйте, — говорю, — Надежда Виленовна, объясните мне, пожалуйста, как должна работать плотина.
— Какой узел, — спрашивает меня Надежда Виленовна.
Морской, блин, откуда я знаю, какой это нахрен узел?
— Билимбаевский, — говорю.
— Бе-бе-бе, бу-бу-бу, — говорит мне Надежда Виленовна на своем «природоресурсном» языке.
Понимаю только то, что каждая плотина функционирует по-своему, и я, как журналист, должна это знать.
Думаю, так если б я знала, стала бы, что ли, вам миллион раз звонить.
Пришли к выводу, что ничего мне Надежда Виленовна толком сказать не может, попрощались, очень недовольные друг другом.
Сижу. Думаю. Редактор говорит: «Позвони в «Водоканал», там должны знать».
Звоню одному — не знает, звоню второму — не абонент, звоню третьему — трубку не берет. Та же история с бывшими сотрудниками «Водоканала», которые могли хоть что-то объяснить по этому поводу — ни один не оказался в зоне действия сети.
Сижу. Думаю. Редактор говорит: «Позвони депутатам по тому округу, вдруг бабуля к ним обращалась». Ну, думаю, уж кто-кто, а депутаты-то тут точно не помощники. Но все равно звоню Сергею Суслову. Мало ли.
— Сергей Юрьевич, к вам обращались по поводу плотины в Билимбае?
Вот сейчас он скажет, что не обращались, и тогда я совсем погрязну в пучине собственной профнепригодности.
— Обращались, конечно, — спасает мою самооценку Сергей Юрьевич. — Много раз….
И рассказывает мне все ясно, понятно, доступно — как нужно. Сказать, что я готова была упасть на колени и возблагодарить родителей Сергея Юрьевича за то, что они произвели на свет моего спасителя — ничего не сказать.
Добиваю материал. Выдыхаю.
Потом мы еще долго сидели и верстали газету, но это — уже совсем другая история.