Памяти Вадима Белоконя посвящается.
Я был безудержным ребенком, но меня никогда не наказывали. Мама меня очень хорошо в этом смысле понимала. Я не был шпаной в чистом смысле этого слова, но разгильдяем — при этом я хорошо учился, был членом дружины и членом комитета комсомола — я был отменным. Во мне странно сочетались эти вещи.
В юности я был максималистом: либо что-то принимал всей душой, либо с таким же рвением отвергал. Сейчас я изменился — терпимым стал, да. Сейчас мне больше нравятся полутона, чем черное и белое в чистом виде. В голове сработал некий тумблер — не знаю, у всех это случается с годами или не у всех, но у меня случилось: если раньше я смотрел спектакль, слушал музыку и читал газету, то говорил — это дерьмо или, наоборот, зашибись… Сейчас в самом дерьмовом месте я пытаюсь найти то, чему можно поучиться. В этом разница между мной тем и мной сегодняшним.
К дерьму тоже можно относиться с оптимизмом. И не только тем людям, у которых есть дача. Кстати, дача у меня есть — на берегу реки Чусовая, вид такой, что Швейцария отдыхает. Я сам ее построил и баню срубил сам — вот этими творческими рученьками.
На табуретку в детстве меня не ставили, чтобы я прочитал стишок — я залезал на нее сам: всегда хотел заниматься тем, чем занимаюсь сейчас. Хотя я и в хоккей играл, и бальными танцами занимался, и музыкой — тогда детей пытались занять с головой. Я тоже сына пытаюсь ткнуть во все стороны.
Передо мной стоял выбор — быть инженером или быть инженером театральным. После выпускных экзаменов в школе мы сидели с моим другом Сашей Ряписовым (главный режиссер Саровского театра драмы — ред.) на качелях и рассуждали — куда податься. «Саня, может поедем поступать в «Щуку»?» — спросил я. «Блин, что-то у нас не получится», — ответил Саша. «Ну да, наверное, я не буду играть как Андрей Миронов, а смысл играть хуже?» — согласился я.
Моя мама мне сказала: «Вадик, пойми одну простую вещь: плохим инженером в нашей стране быть можно, а плохим артистом — нельзя». И как-то эта фраза запала мне в голову. Кстати, я не собирался быть плохим инженером — собирался быть хорошим. И поступил в политех в экспериментальную группу по роботехнике. С головой всегда был порядок, другой вопрос — разгильдяйство.
Когда отчислили из политеха во второй я раз, я пришел восстанавливаться и меня спросили, еще не зная о том, что я хочу продолжать учиться: «Ну и куда ты сейчас, в консерваторию?» — «Нет, восстанавливаться», — ответил я. — «Ты с ума сошел, зачем тебе это нужно?!». И я подумал — действительно. А потом меня пригласили играть в театре — Сергей Губарь пригласил.
Я не волновался, когда поступал в театральный институт — все-таки взросленьким уже был, в армии отслужил, года 24 мне было. Кроме того, два года сплошных гастролей, работы в профессиональном театре — какие уж тут волнения. Театральный институт всегда казался мне погремушкой, чем-то игрушечным в сравнении с политехом.
Я не могу сказать, какие ощущения испытывал перед первым выходом на сцену. У меня их было столько, что я просто не помню. Я не верю людям, которые рассказывают о том, как это было, где это было — мне кажется, они просто врут.
Дипломный спектакль в институте — «Обыкновенное чудо». По счастливой или несчастной случайности я играл министра-администратора — одну из самых известных мироновских ролей. Помните, я говорил, что как Миронов сыграть я не смогу? Судьба распорядилась, что я играл именно эту роль. Теперь я понимаю, что и не надо играть как Миронов, у каждого свое лицо, свои задачи, потребности и интересы.
Театр тем и хорош, тем и прекрасен, что есть вариант переосмысления.
Театр — искусство сиюминутное. Чем отличается театр от кино? Именно своей сиюминутностью, сиюсекундностью даже. Ты никогда не сыграешь роль сегодня так, как ты сыграл ее вчера: сегодня у тебя болит пятка, чешется в носу, ощущения другие… Все равно ты будешь на сцене вместе со своими ощущениями и мыслями — такими, какие они есть сейчас.
Проблемы и радости накладывают отпечаток на актера, но в этом и состоит профессионализм — оставить это за сценой. Запах остается в ботинках.
В кино удачно снятый дубль будут показывать вечно, а в театре не так… Этим театр и замечателен.
Режиссер осмысливает написанное кем-то, пытается раскопать, что человек хотел написать — для кого и ради чего. Это твое личное отношение к пьесе — у каждого режиссера оно свое. Можно один и тот же спектакль ставить десять раз, восемнадцать, триста — и каждая постановка будет отличаться от предыдущей.
Сейчас людей, которые мечтают связать свою жизнь с театром в частности или карьерой актера в целом, гораздо меньше, чем это было раньше. Я бы не хотел, чтобы мой сын работал в театре — зачем ему наступать на папины грабли? Идите по своим граблям. Но если решит, что надо, то я буду уважать его выбор.
Иногда приемная комиссия в театральных вузах ошибается. Гениальность и бездарность — грань между ними очень тонкая и очень трудно понять: гений перед тобой или профнепригодная бездарность.
Среднестатистический артист — ничего унизительного в этом определении нет. Раньше весь театр строился на статистике, было амплуа: в каждом театре был среднестатистический герой-любовник, например, театр жил и все пьесы писались на конкретный состав. Люди всю жизнь играли одно и то же. Сейчас театр стал универсальный. Сейчас артист может сыграть все, что угодно.
У меня нет амплуа. Я не герой-любовник.
У меня все очень просто — я ориентируюсь на поступки, а не на слова. Если ко мне приходят и говорят, а вот тот лыжи навострил в другой город, в другой театр… Пока сам не подошел и не сказал: «Да, навострил», я даже слушать не буду. Это к вопросу об интригах в театре.
Иногда приходят люди с улицы — хотят играть в театре. Это скорее исключение, чем повальное желание. Есть мысль создать театральную студию при «Варианте», но пока нет помещения.
Бродячая судьба мешает все-таки не только в этом плане, но и в профессиональном. Например, первая сцена недавней премьеры «Балаган» была провалена, а все потому, что мы репетируем на подмостках поменьше. Артист репетирует, существует некая мышечная память: если вы писали в маленьком блокноте, а потом стали писать в большом, то буковки будут маленькие. Так же и здесь: дело не в громкости речи, а во внутреннем темпоритме — другая подача, другой внутренний посыл.
Я люблю любую публику — и взрослых, и детей. Детей, как ни странно, обмануть труднее: театр штука условная. Дети условность воспринимают очень легко, а фальшь не терпят. Если актер себя не затрачивает, общается с ними формально, то они заметят. Взрослого можно обмануть, «выехав» на неком профессионализме и штампах. Детей практически невозможно. С детьми работать надо по-честному.
С дикцией и голосом, конечно, надо работать. Есть у которых природой поставленный голос, но таких мало. У меня красивый голос? Обыкновенный у меня голос. Среднестатистический.
Я всю жизнь занимался песней — это интересный жанр, он очень емкий. Три минуты эфирного времени, и в них нужно уложить все. Но когда ты всю жизнь занимаешься миниатюрой, хочется попробовать какие-то противоположные, объемные вещи, вмещающие в себя все — и песни, и танцы, и пластику. Мы почему сейчас декларируем некий синтетический театр — для меня, на самом деле, очень близки все синтетические виды искусства, потому что, во-первых, мне это просто нравится, а во-вторых, сейчас это востребовано, и все мировые театры к этому стремятся. Это не значит, что мы уходим от живого человеческого общения. Это говорит о том, что мы стараемся пользоваться все большим набором средств. Но мы в этом плане — не новаторы, синтетический театр не вчера родился, мы только стремимся наполнить спектакли всеми формами исполнительского искусства на высоком профессиональном уровне.
Почему я работаю в Первоуральске? Причин масса. Я пытался уезжать, работал в мюзикле в Москве, меня приглашали во многие театры страны, но, как ни странно, я люблю этот город. Да-да, вот такой засранный, извините за выражение, но люблю.
Я очень русский человек, хотя во мне намешано очень много национальностей. Я люблю свою страну, и не смогу жить ни в какой другой. Хотя все мои родные давно живут за границей.
Мысли поднять театр «Вариант» на новый уровень есть. Если бы не было, я бы не взялся за это. Во многих периферийных театрах происходит масса интересных вещей. Самый банальный пример — «Коляда-театр» Екатеринбурга. Для Москвы Екатеринбург — та же самая провинция, что и Первоуральск, разницы нет. Тем не менее, господин Коляда сделал из своего театра бренд, его с удовольствием «едят» везде, в том числе и за границей. Я не буду обсуждать хороший его театр или плохой, но его детище — конкретное доказательство того, что возможно поднять периферию.
Государственная контора чем плоха? Муниципальный, областной, федеральный театр — неважно: ты чувствуешь ответственность за то, что тратишь деньги налогоплательщиков. По крайней мере, я ее чувствую. Я на эти деньги осуществляю свои нелепые затеи — я отдаю себе в этом отчет. Есть булавочка, которая постоянно тычет в задницу — ты работаешь на деньги налогоплательщиков. Если человек этого не чувствует, то его надо гнать с работы, мне кажется.
То, что нравится людям, не всегда нравится мне. Зачастую, в большей части мне не нравится в принципе то, что нравится массовому зрителю.
У театра есть воспитательная функция, но, одновременно, есть и развлекательная. Какая из них весомее? Воспитательная, я думаю. Когда люди приходят в театр, они требуют за свои деньги что-то более легкое и светлое, причем светлое не всегда хорошее. Вот и ходишь по лезвию бритвы, чтобы остаться востребованным людьми, не обидеть тех, кто платит за твое существование и голосует рублем, покупая билеты.
Существуют театры, к которым есть безграничное доверие. Я, например, сейчас езжу учиться к Льву Абрамовичу Додину в Питер, в его режиссерскую лабораторию. В своем театре он царь и бог. У меня полное ощущение, что этот театр был построен для того, чтобы Лев Абрамович мог обеспечить свою счастливую жизнь… Хотя я ведь не залезу к нему в голову, но впечатление такое: питерские власти взяли и построили ему театр, чтобы он там резвился. Такое бывает, но очень редко.
Почему я затеял эксперимент под названием «Последний европейский театр»? Мне хочется свою погремушку, которой как хочу, так и стучу. А уж будет востребованной: хотите — приходите и смотрите, нет — идите на … (на все четыре стороны). Когда тратишь деньги из собственного кармана, а не кармана налогоплательщиков, угрызений совести меньше.
Эксперименты не бывают сумасшедшими. Любой самый банальный спектакль — это эксперимент. Эксперимент со своей совестью в первую очередь. Ну, а как же? Существует такая вещь как компромисс. Всем людям, какими бы они ни были — хорошие, плохие, гениальные — все равно приходится идти на компромисс, а искусство компромиссов не терпит.
Культура — это враг искусства, потому что культура — это постоянный компромисс. Культура и искусство — это абсолютно противоположные вещи. Почему? Приведу пример: Малевич. Взял и нарисовал квадрат, который сам по себе не является предметом искусства. А господин Малевич нарисовал и поместил в раму — считалось, что так делать нельзя. А он сказал: можно, я не терплю компромиссов в искусстве. Это был первый прецедент. И сколько бы квадратиков не было нарисовано позже — это уже культура.
Культура — это достояние общественности, а искусство — это штука личностная и внутренняя. Потом люди ее понимают. Искусство единично, а культура — массова.
Первоуральск — город без театральных традиций. Но это не так плохо: чистый лист бумаги, можно написать все что угодно.
Я встречался с господином Дроновым. Мне показалось, что он заинтересован в театре. Пока такое ощущение. Перед этим я разговаривал с [Юрием] Переверзевым. Он пришел к нам в театр и сказал: «Театр обязан в городе быть». А потом взял и попытался продать области помещение театра. Я не знаю, что будет дальше, но пока я вижу заинтересованность городских властей.
Театр первоуральцам нужен, они просто этого не знают. Конечно, сказывается отсутствие здания. Театр — это как кафе: место, место и еще раз место. Люди должны знать, что они могут прийти в определенное место и получить за свои деньги некие впечатления. А сейчас людям прийти некуда. Театр должен работать постоянно.
Театр делает человека более образованным. Драматургию никто не читает, сейчас люди и так мало читают, а драматургию и подавно. А ведь драматургия очень интересный пласт в «писанине», неизвестный основной массе людей. Ноги кино растут из театра. Театр — это высокое искусство. Не попса в любом случае.
Свои спектакли нельзя смотреть! Когда идет премьера, я бываю и в зале, и за кулисами. Ничего, кроме негатива не чувствую — тут недоделал, там недоработал. Вижу свои ляпы, ляпы актеров. А вот когда вижу эмоции людей… Каждая моя постановка любимая.
В этом году хочу и планирую поставить еще одну польскую пьесу. В 2008 году драматург Тадеуш Слободзянек написал произведение, уже само название которого призывало осознать трудные уроки истории — «Одноклассники. История в XIV уроках». Слободзянек использовал все доступные фактографические источники, стремясь понять, как стало реальным чудовищное, когда в овине сожгли польских евреев. Как только появится время, я начну работать над пьесой. Возможно, сначала это будет эскиз спектакля, то есть с текстами в руках. Потом, если будет интерес, он перерастет в готовую постановку.
У меня нет театральных постановок и режиссеров, на которые я ориентируюсь. Пытаюсь учиться у всех, но ориентироваться надо только на свою голову — только тогда не ошибешься.
Фото предоставлено Вадимом Белоконем