70 лет минуло с Победы в самой страшной войне. Первоуральцы до сих пор помнят людей, которые ковали победу на фронте, в тылу. Чтобы вытравить фашистскую гадину с русской земли, каждый делал все, что мог — приписывал год-два, чтобы попасть на фронт, или сбегал из госпиталя на передовую — чтобы не отправили домой. О смелом и самоотверженном человеке рассказал «Городским вестям» постоянный читатель Иван Краснов.
Что-то вынюхивают
— Часто вспоминаю осень 1942 года. Меня в тот год заставили конюшить. Действо проходило в Молотовской области (ныне — Пермский край), Суксунский район, колхоз «Путь к социализму», село Тис-Зарека. Конечно, точного числа я не помню.
Уже осень — октябрь. Лошади приходят с работы уже затемно, и их надо вести на пастбище. Дожидаясь лошадей, я засветил фонарь, зачерпнул воды, пошел убраться с племенным жеребцом. Слышу, кто-то по сеновалу идет к лазу, тяжелой поступью, явно, что чужой. «Кто же может по сеновалу ходить в такое время», — подумал я. Идет к лазу. Я приподнял фонарь, смотрю на лестницу, приставленную к лазу. По лестнице спускаются двое огромных мужиков в длинных кожанах. Потом я узнал, что это — реглан-пальто. Преодолев робость, я сказал, что посторонним здесь находиться нельзя. «Не твое соплячье дело», — ответил один из них, наверное, старший. Я даже не обиделся, я даже обрадовался, потому что так может сказать только русский человек. Ходили такие сказки, что на севере высадился немецкий десант. Конечно, я в них не верил. Ушли эти мужики. Я подумал тогда: «Почему же такие здоровяки не на фронте и что они тут вынюхивают». Тут я вспомнил нашего председателя колхоза, Владимира Александровича Блохина, добровольцем ушедшего на фронт и погибшего под Москвой. Рвались ведь люди на фронт, приписывая себе годы.
Убрался я с жеребцом, увели лошадей на ночевку. Утром надо рано их привести домой. Пахари, жнецы, молотильщики разобрав лошадей, уезжали на работу. Я и двое моих помощников убрались с остальными лошадями, навели порядок во дворе и прилегающей территории. Мужички мои ушли домой принять утреннюю трапезу, а я поднялся на сеновал. Крыша покрыта соломой. Смотрю, в крыше дыра. Я выглянул в нее и увидел дом. Дворовые постройки истопили, дом весь, как на ладони. Я пошел в правление колхоза, находящегося, наверное, метрах в ста от конюшни, на берегу красавицы-реки Сылва.
Никому ни слова
— Пришел в правление, в конторе утром всегда было людно. Прибыли районные контролеры-инспекторы, агенты всякого уровня льнули к правлению. В колхозе выпекали чистый, без суррогата, хлеб, а все инструкторы-контролеры есть хотят. Наверное, лакомились добрым хлебушком. В конторе было людно. Я обратился к председателю колхоза Китаеву, что мне надобно с ним пошептаться. Вышли с ним на крыльцо, и я поведал ему увиденное вчера и сегодня. Павел Петрович спросил меня: «Ты об этом кому-то говорил?» — я ответил, что только вот ему и сказал. «Никому об этом ни слова», — сказал он мне. «Значит, Павел Петрович в курсе каких-то дел», — подумал я. У меня в душе затаилась какая-то тревога, что-то есть такое, до чего я своим умом домыслить не могу, и это меня сильно тревожило. Время-то было весьма неспокойное, хотя немца отогнали на сотни километров от Москвы, но беспокоились за Ленинград и ленинградцев. Стало ясно, что война затянется на годы, а у колхозников хлебные запасы заканчивались. И бабы стали хлеб выпекать со всякими травяными и картофельными добавками. Выпекали лепешки с липовым листом. Для нас были лакомством лепешки со свеклой, но ими, в основном, баловали малышей. Вот дети, посещающие колхозные ясли, если чистый хлеб. Для них готовили каши-горошницы, кисели и молочные блюда. Эти детки выглядели упитаннее других.
Наступил конец октября, ночи стали холодными. В конюшне начали протапливать печь. На плиту печи высыпали ведро-полтора картошки. Конечно, картошку копали в колхозе. Рабочие, приехавшие с поля, заходили и лакомились горячей картошкой. В один из вечеров заходят двое верзил в реглан-пальто. Рожи холеные, лоснятся, шеи толстые. Один из них, опять, наверное, старший, говорит: «Сказывайте, где скрывается Кирька Кожев!» И так смотрит на нас, напугать, наверное, решил. В конюшне так тихо стало. С такого перепугу можно и картошкой подавиться. Я оказался самым смелым, проглотил последний кусок и сказал, что Кирилл Андреанович Кожев на фронте, фашистов бьет. А у самого по телу холодные мурашки заползали. Неужто Кирилл спасовал и сбежал с поля боя? Но мысли эти отбросил, верил своим чутьем в Кирилла Андриановича. Он был слабого телосложения, словом, замухрышистый, но в нем всегда прослеживалась какая-то сила воли, а такие не поддаются панике. Один из верзил сказал, что Кирька лежал в прифронтовом госпитале, из которого дезертировал. Я говорю, что не мог Кожев дезертировать, все остальные колхозники молчат. Все думают свою думу. Печально стало в селении нашем, люди молчали. Даже ребятня попряталась по домашним щелям. Кожевский дом обходили стороной, а в нем слышался рев с завываниями — проходили допросы.
Мародеры прибарахлились
Наступил ноябрь, выпал снег. И вот в кожевский дом зашел местный почтальон Быстров. С его приходом в доме послышались радостные возгласы, смех. «Не такой наш Киря, чтобы с фронта сбежать», — говорят Кожевы. Эта новость скоро распространилась по колхозу и селу Тис. Я тоже очень радовался за Кирилла Андриановича. Жена его, Клавдия Матвеевна, в тот же день отправила Кире письмо, описав пережитое. Кирилл в своем письме написал, что лежал с ранениями в прифронтовом госпитале, что на предварительной комиссии ему сказали, что комиссуют и он поедет домой. И он решил из госпиталя сбежать на фронт. Что и сделал. Здорово Киря напугал родных и односельчан. Обошлось. Вскоре из военкомата приехали к Кожевым. Привезли подарки и муку. Наверное, просили прощения.
Кирька победу встретил в Берлине. Демобилизовался в марте 1946 года. Приближались весенние посевные работы. Селяне готовили сельхозинвентарь, сбрую, чистили лошадей. Лошадь в то время была основным тяглом. Собирались мужики в кружок, чтобы выкурить папиросы или обсудить предстоящие полевые работы, говорили о фронтовых буднях. Фронтовики не очень-то охотно вели разговор о войне. Один из мужиков, обратясь к Кирьке, сказал, что многие фронтовики привезли из Германии мотоциклы, велосипеды, баяны и другое барахло, а вот Кирька даже по платку своим бабам не привез, хотя был в Берлине. На что Кирькя ответил: «Где же я должен взять платков? На дороге я их не видел, а те, кто прибарахлился, называются мародерами». «А вот швейцарские часы-то привез, что, на дороге об них запнулся и подобрал?» — заметил Кирьке другой мужик.
Выяснилось, что их часть долгое время базировалась в пригороде Берлина, а личный состав части был распределен по квартирам. Кирькя квартировать стал у фермера. В свободное от нарядов время много ему помогал по хозяйству.
Пришел приказ о погрузке в железнодорожный состав с отправкой в Советский Союз. Фермер, при прощании с Кирькой, вытащил из нагрудного кармана часы: «Возьми, комрад, на память от моей семьи, ты нам много помогал по хозяйству».
Кирилл Андрианович обеспечивал продуктами ГСМ тракторную бригаду с весны до белых мух. Но здоровье стало сдавать. Стали беспокоить старые раны, появился кровяной кашель. Стало быть, физически он уже не мог работать. Государственное пособие не получал, так как у него не было инвалидности. Документы о ранениях остались в госпитале. Не знаю, хлопотал ли он о пособии, но работать уже точно не мог. Видя его такое положение, правление колхоза выделило ему дойную корову и ежемесячное пособие — 12 килограммов зерна. Односельчане его обожали. Он был дорогим гостем в каждом доме. Кирилл Кожев был человеком чести и совести.